Жизнь в сновидении
Глава 18
Смотритель дремал на своей любимой скамейке в тени сапотового дерева. Это было все, что он делал последние два дня. Он больше не подметал дворики и не сгребал листья, а просто сидел часами на скамейке, подремывая или глядя вдаль, как будто у него было тайное знание о чем-то, что мог видеть лишь он один.
В доме все изменилось. Я бесконечно задавалась вопросом, не напрасно ли приехала сюда, и чувствовала себя как обычно виновато и настороженно. Единственное, что я делала -- это непрерывно спала. А когда просыпалась, то, бесцельно слоняясь по дому, с беспокойством осознавала, что ничто не осталось прежним. Казалось, что-то очень важное для меня исчезло из дома.
Протяжные и громкие вздохи смотрителя вторглись в мои мысли. Не в состоянии сдерживать тревогу дольше, я оттолкнула книгу в сторону, поднялась на ноги и преодолела короткое расстояние между нами.
-- Почему ты сегодня не собираешь и не сжигаешь листья? -- спросила я.
Вздрогнув, он поднял голову, но не ответил. На нем были очки, сквозь темные стекла которых я не могла видеть выражения его глаз. Я не знала, остаться, или уйти, или дождаться ответа. Боясь, что он может уснуть снова, я спросила громко и нетерпеливо:
-- Есть ли какая-нибудь особая причина того, что ты больше не собираешь и не сжигаешь листья?
Он отделался от моего вопроса своим собственным:
-- А ты видела, чтобы хоть один лист упал за последние два дня?
Когда он приподнял очки, его глаза, казалось, просверлили меня насквозь.
-- Нет, -- сказала я.
Серьезность тона и манера поведения скорее, чем его заявление, которое я нашла нелепым, заставили меня удержаться от ответа.
Кивком головы он предложил мне сесть рядом с ним на скамейку и, пододвинувшись вплотную, прошептал мне на ухо:
-- Эти деревья точно знают, когда позволять листьям опадать.
Он осмотрел все вокруг себя, как будто боялся, что нас могут подслушать, а затем добавил таким же доверительным шепотом:
-- А сейчас деревья знают, что их листьям не нужно падать.
-- Листья увядают и падают независимо от чего бы то ни было, -- важно произнесла я. -- Это закон природы.
-- Эти деревья крайне капризны, -- упорно настаивал он. -- У них есть собственный разум. Они не подвластны законам природы.
-- Что же заставляет деревья не сбрасывать листья? -- спросила я, пытаясь сохранить серьезное выражение.
-- Хороший вопрос, -- размышлял он, задумчиво потирая подбородок. -- Боюсь, что я еще не знаю ответа. Деревья не сказали мне. -- Он глупо улыбнулся и добавил: -- Я уже говорил тебе, что это не обыкновенные деревья.
Прежде чем я успела возразить, он спросил:
-- Ты уже приготовила себе завтрак?
Я чрезвычайно удивилась такой внезапной смене предмета разговора.
-- Да, -- согласилась я, потом запнулась на минуту. Мной овладело почти дерзкое настроение. -- Вообще-то я не так уж и забочусь о пище. Мне нравится есть одно и то же и утром, и вечером. Я жила бы на шоколаде и орехах, если бы от этого не появлялись прыщи.
Забыв об осторожности, я по своему обыкновению начала жаловаться. Я сказала смотрителю, что очень хотела бы поговорить с женщинами. -- Для меня чрезвычайно важно, чтобы они объяснили, что со мной происходит. Тревога -- вот все, что занимает меня в последнее время. -- Я почувствовала себя более спокойно после того, как сказала все, что хотела. -- Правда, что они ушли навсегда? -- спросила я.
-- Да, навсегда, -- ответил смотритель. И увидев недоумение, написанное на моей физиономии, добавил: -- Но ведь ты знала об этом, правда? Ты уже разговаривала со мной, не так ли?
Прежде чем я могла оправиться от шока, он спросил меня искренним, но приводящим в замешательство тоном, -- Почему же это так шокировало тебя? -- Он на минуту остановился, как бы давая мне время подумать, потом сам ответил на свой вопрос. -- О, я знаю! Ты бесишься, потому что они взяли с собой Исидоро Балтасара. -- Он похлопывал меня по спине, как бы подчеркивая каждое слово. По его глазам было видно, что ему все равно, как я отреагирую: яростью или слезами.
Знание, что встречи не будет, дало мне непостижимое чувство самообладания.
-- Я не знала этого, -- пробормотала я. -- Клянусь, я на самом деле ничего не знала. -- Я смотрела на него в немом отчаянии и ощущала, как кровь отливает от моего лица. Колени болели. В груди было так тяжело, что я едва могла дышать. В полуобморочном состоянии я обеими руками ухватилась за скамейку.
Голос смотрителя был слышен как очень далекий звук. -- Никто не знает, вернется ли он. Даже я. -- Наклонившись ко мне, он добавил, -- Мое личное мнение: он ушел с ними на время, но он вернется; если не прямо сейчас, то через несколько дней. Это мое мнение.
Я поискала его глаза, -- проверить, не смеется ли он надо мной. Его неунывающее лицо излучало искренность и доброжелательность. Глаза были по-детски бесхитростны.
-- Но когда он вернется, он уже больше не будет Исидоро Балтасаром, -- предупредил меня смотритель. -- Тот Исидоро Балтасар, которого ты знала, я думаю, уже ушел. И как ты думаешь, что во всем этом самое грустное? -- Он остановился, а потом сам ответил на свой вопрос. -- Ты приняла его как дар и даже не поблагодарила за все его внимание, помощь и любовь к тебе. Наша самая большая трагедия в том, что мы шуты, не замечающие ничего, кроме нашего шутовства.
Я была слишком опустошена, чтобы произнести хоть слово.
Внезапно смотритель поднялся на ноги. Не говоря ни слова, как будто его очень стесняло мое общество, он пошел вдоль тропинки, ведущей к другому дому.
-- Не оставляй меня здесь совсем одну, -- закричала я ему вслед.
Он повернулся, посмотрел на меня, а потом рассмеялся. Это был громкий, радостный смех, эхо от которого разносилось вокруг по кустам чапарраля. Он еще раз посмотрел на меня, а потом исчез, как будто кусты чапарраля поглотили его.
Будучи не в состоянии следовать за ним, я все еще ждала, что он вернется или внезапно появится передо мной, испугав до полусмерти. Я все еще оставалась в напряжении, которое ощущалось скорее телом, чем умом.
Как это всегда случалось, я не слышала, когда подошла Эсперанса, но ощутила ее присутствие. Я обернулась и обнаружила, что она сидит на скамейке под сапотовым деревом. Я пришла в восторг уже только от того, что вижу ее.
-- Я думала, что никогда больше тебя не увижу, -- вздохнула я. -- Я почти смирилась с этим, думая, что ты тоже ушла.
-- Бог милостив! -- произнесла она в странном оцепенении.
-- Ты действительно Зулейка? -- воскликнула я.
-- Не совсем, -- возразила она. -- Я Эсперанса. Чем ты занимаешься? Валяешь дурака, разрешая вопросы, на которые никто не в состоянии ответить?
Никогда в жизни я не была так близка к нервному расстройству, как в этот момент. Я чувствовала, что разум не в состоянии перенести обрушившееся на него давление и могла просто не выдержать боли и смятения.
-- Соберись, девочка, -- строго сказала Эсперанса. -- Худшее еще не пришло. Но мы больше не можем оберегать тебя. Сейчас ты близка к помешательству, но маги не могут остановить это давление. Сегодня ты сама приняла вызов и либо будешь жить, либо умрешь. В данном случае я говорю не метафорически.
Я едва могла говорить из-за слез.
-- Я никогда не увижу Исидоро Балтасара? -- спросила я.
-- Я не буду врать, чтобы пощадить твои чувства. Нет, он никогда не возвратится. Исидоро Балтасар -- только мгновение в магии. Сон, который ушел после того, как был увиден. Исидоро Балтасар, как сон, уже ушел.
Легкая, почти задумчивая улыбка тронула ее губы. -- Чего я еще не знаю, -- продолжала она, -- так это ушел ли тот человек, новый нагваль, навсегда. Ты понимаешь, конечно, что даже если он вернется, то он уже не будет Исидоро Балтасаром. Он будет чем-то таким, чего ты не встречала до сих пор.
-- Он будет неизвестен мне? -- спросила я, не осознавая до конца, хочу ли я это знать.
-- Не знаю, дитя мое, -- сказала она неопределенно и безразлично. -- Просто не знаю. Я сама в сновидении. То же и с новым нагвалем. Сновидящие, такие как мы, непостоянны, и именно эта непостоянность позволяет нам существовать. С нами ничего не происходит, кроме сновидений.
Ослепленная слезами, я просто не видела ее.
-- Чтобы облегчить боль, проникни глубже в себя, -- тихо сказала она. -- Сядь, подожми колени, охвати лодыжки скрещенными руками, правую лодыжку -- левой рукой. Положи голову на колени и дай печали уйти.
Дай земле смягчить твою боль. Позволь целебным силам земли войти в тебя.
Я села на землю так, как советовала Эсперанса. Спустя мгновение моя печаль исчезла. Глубокое телесное ощущение комфорта сменило муку. Я утратила ощущение себя в каком-либо ином контексте, чем здесь и теперь. При отсутствии субъективной памяти у меня не было и боли.
Эсперанса указала мне место на скамейке рядом с собой. Как только я села, она взяла мою руку в свои и некоторое время терла ее, слегка массируя, а потом сказала, что у меня слишком мясистая рука, для такой костлявой девицы. Потом она повернула мою руку ладонью вверх и внимательно ее рассматривала. Не сказав ни слова, она бережно сложила мою руку в кулак.
Мы долго сидели молча. Было далеко за полдень; стояла тишина, которую нарушал лишь шелест листвы, колеблемой бризом.
Я подняла взгляд на Эсперансу, и внезапно совершенно сверхъестественная уверенность осенила меня: я знала, что мы уже говорили подробно и о моем приезде в дом ведьм и об уходе магов.
-- Что со мной, Эсперанса? -- спросила я. -- Я сновижу?
-- Ну... -- начала она медленно. В ее глазах засиял огонек, как будто она предлагала мне проверить, в сновидений ли я. -- Сядь на землю и проверь.
Я так и сделала. Единственное, что я чувствовала, -- это прохладу камня, на котором сидела. Никакое ощущение не было послано мне в ответ. -- Я не сновижу, -- заявила я. -- Но почему тогда я чувствую, что мы уже обо всем говорили? -- Я внимательно посмотрела на нее, надеясь найти ответ в выражении ее лица. -- Я вижу тебя в первый раз со дня моего приезда, но чувствую, что мы бывали вместе каждый день, -- пробормотала я больше для себя, а не для того, чтобы меня услышали. -- Уже прошло семь дней.
-- Значительно больше. Но тебе нужно решить эту задачу самостоятельно с минимальной помощью, -- сказала Эсперанса.
Я кивнула, соглашаясь. Было так много всего, о чем хотелось спросить, но я знала, что говорить бесполезно. Не имея понятия, каким образом, но я знала, что все мои вопросы уже предусмотрены. Меня переполняли ответы.
Эсперанса задумчиво смотрела на меня, как будто сомневаясь в моем понимании. Потом очень медленно, внимательно произнося слова, она сказала:
-- Я хочу, чтобы ты знала, что состояние осознания, которое ты здесь получаешь, только временное, каким бы глубоким и постоянным оно тебе ни казалось. Ты очень скоро вернешься к своим пустякам. Это наша женская судьба, и это особенно трудно.
-- Я думаю ты не права, -- запротестовала я. -- Ты совсем не знаешь меня.
-- Именно потому, что я знаю тебя, я все это говорю. -- Она остановилась на минуту, и когда заговорила снова, ее голос был строгим и серьезным. -- Женщина очень скрытна. Запомни: воспитанная, чтобы вечно быть слугой, она чрезвычайно изворотлива и умна. -- Бурный, звонкий хохот Эсперансы предупредил любое желание протестовать.
-- Лучшее, что ты можешь сделать, -- это не говорить ничего, -- заявила она. Взяв меня за руку, она помогла мне подняться и предложила пойти в маленький дом для очень длинного и важного разговора.
Мы не вошли вовнутрь, а сели на скамейке перед главным входом. Молча мы просидели около часа. Потом Эсперанса повернулась ко мне; казалось, она совсем не видела меня. Мне даже стало интересно: может быть, она забыла, что я пришла с ней и сижу рядом. Не осознавая моего присутствия, она встала и отошла на пару шагов от меня, внимательно посмотрела на другой дом, скрытый деревьями. Прошло еще некоторое время, прежде чем она произнесла:
-- Я ухожу далеко.
У меня появилось странное болезненное ощущение в желудке, но я так и не смогла понять его причины: был ли это страх, надежда или волнение. Я знала, что она имеет в виду расстояние не в смысле миль, а говорит о других мирах.
-- Меня не заботит, как далеко мы пойдем, -- сказала я. Это были просто слова, далекие от того, что я чувствовала на самом деле. Я отчаянно желала знать, но не отваживалась спросить, что случится в конце нашего путешествия.
Эсперанса раскрыла руки так широко, как будто хотела обнять садящееся солнце. На западе небо было огненно-красным; далекие горы -- темно-пурпурными. Легкий бриз прочесывал деревья; листья мелькали и шуршали.
Час молчания истек, но все оставалось на своих местах. Наступление сумерек сделало неподвижным все вокруг нас. Звуки и движения прекратились. Очертания кустов, деревьев и холмов вокруг выделялись так четко, что казались выгравированными на небе.
Когда тени уже сползли на нас и охватили потемневшее небо, я пододвинулась ближе к Эсперансе. Вид замершего за деревьями дома с его огнями, мелькающими, как светляки в темноте, разбудил какие-то очень глубокие чувства внутри меня. В тот момент они не соответствовали ни одному из возможных ощущений, но были похожи на смутную грусть, ностальгическую память, теряющуюся в детстве.
Должно быть, меня полностью поглотили грезы; внезапно я обнаружила, что иду рядом с Эсперансой. Усталость и прежняя тревога полностью исчезли. Переполненная огромным количеством энергии, я шла в каком-то экстазе, молчаливо счастливая, а ноги не просто по моему желанию, но сами двигались вперед.
Дорога, по которой мы шли, внезапно оборвалась. Земля поднялась и деревья вытянулись над нами. То тут, то там были разбросаны гигантские валуны. Откуда-то издалека доносился звук текущей воды, похожий на тихое успокаивающее пение. Почувствовав внезапную усталость, я оперлась на один из валунов. Мне захотелось, чтобы наше путешествие тут и закончилось.
-- Мы еще не достигли цели! -- крикнула Эсперанса. Она уже прошла полпути вверх по скалам и двигалась с проворством горной козы. Она не ждала меня и даже не оборачивалась назад, чтобы посмотреть, иду ли я за ней. Короткий отдых отнял у меня последние силы. Судорожно глотая воздух, я быстро прошла по камням и стала карабкаться вверх.
На половине подъема тропа продолжалась среди огромных каменных глыб. Сухие и ломкие растения приятно похрустывали на темной в свете раннего вечера тропе. Воздух тоже изменился; он стал влажным и дышать было легко. Эсперанса безошибочно двигалась по узкому проходу, наполненному тенями, шелестом и безмолвием. Она узнавала каждый таинственный ночной звук и могла определить каждый из этих криков, зовов и свистов.
Путь закончился у нескольких ступеней, вырубленных в скале. Ступени вели на холм, где было разбросано множество камней.
-- Возьми один, -- предложила она, -- и положи в карман.
Истертые, как гладкие булыжники мостовой, камни вначале казались совершенно одинаковыми. Но внимательно рассмотрев, я заметила, что все они разные. Некоторые из них были такими гладкими и сияющими, что казались отполированными на станке.
Потребовалось некоторое время, чтобы найти один, который бы мне понравился больше других. Это был тяжелый камень, который легко ложился в мою ладонь. Он отсвечивал коричневым, пересеченным множеством полупрозрачных молочных жил, и имел клинообразную форму.
Я уронила камень, испуганная непонятным шумом.
-- Кто-то идет за нами, -- прошептала я.
-- За нами никто не идет! -- объявила Эсперанса. В ее взгляде было что-то среднее между удовольствием и скептицизмом. Видя, что я отскочила назад и спряталась за деревом, она тихо засмеялась и сказала, что вероятно это был настоящий лягушачий прыжок.
Я хотела было сказать ей, что лягушки не прыгают в темноте, но не была уверена, что это так. Меня удивило, что я не сказала это сразу же и с абсолютной уверенностью, что соответствовало моей привычке. -- Со мной что-то не так, Эсперанса, -- сказала я с тревогой в голосе. -- Я -- это не я.
-- С тобой все в порядке, моя дорогая, -- рассеянно заверила она. -- На самом деле именно сейчас ты больше являешься собой, чем когда-либо.
-- Я так странно себя чувствую... -- мой голос иссяк. Я начала видеть картины всего, что случилось со мной с того самого времени, когда я приехала в дом ведьм.
-- Очень трудно учить такой неконкретной вещи как сновидение, -- сказала Эсперанса. -- Особенно женщин. Мы слишком скромны и умны. Кроме того, мы были рабами всю нашу жизнь; мы знаем, как точно манипулировать окружающим миром, когда не хотим нарушить что-нибудь из того, что мы с таким трудом приобрели: нашу независимость.
-- Ты считаешь, что у мужчин по-другому?
-- Нет, так же, но они более открыты. Женщина сражается тайком. Ее любимый метод борьбы -- маневр раба: казаться безумной. Она слушает, не уделяя внимания, она смотрит, не видя. -- Она добавила, что инструктировать женщин -- достижение, заслуживающее награды.
-- Нам нравится открытость твоей борьбы, -- продолжала она. -- Это настоящая надежда для тебя. Больше всего мы опасаемся со всем согласных женщин, которые не думают о будущем и выполняют все, о чем их попросят, а потом возвращаются и обвиняют тебя, как только устанут или им станет скучно от всей этой новизны.
-- Мне кажется, я начинаю понимать, -- задумчиво и неуверенно проговорила я.
-- Конечно ты начала понимать! -- ее утверждение было настолько комически торжественным, что я начала смеяться. -- Ты даже начала понимать, что такое намерение.
-- Ты считаешь, что я начинаю становиться магом? -- спросила я. Все мое тело дрожало, как будто я старалась подавить приступ хохота.
-- С самого дня приезда ты все время то входила в состояние сновидения, то выходила из него, -- объясняла Эсперанса. -- Поэтому ты так часто засыпала. -- На ее улыбающемся лице не было не то что издевательства, но даже следов снисходительности.
Некоторое время мы шли молча, а потом она объяснила, что различие мага и обычного человека в том, что первый может входить в состояние повышенного осознания по желанию. Она часто слегка дергала меня за руку, будто подчеркивая каждое слово своего утверждения, а потом доверительным тоном добавила: -- Ты постоянно сновидишь потому, что мы создали что-то вроде защитного кокона вокруг тебя с первой ночи, когда ты приехала, чтобы помочь тебе привести в порядок свою энергию.
Потом она призналась, что с момента, когда они впервые встретили меня, они дали мне прозвище Фосфорите, маленький огонек. -- Ты сгораешь слишком быстро и бесполезно. -- Она жестом попросила меня сохранять покой и добавила, что я совсем не знала тогда, как сфокусировать свою энергию. -- Основным следствием этого было то, что ты постоянно поддерживала образ себя. -- Она снова знаком попросила меня помолчать и сказала, что то, о чем мы думаем как об индивидуальности, на самом деле только идея. Она заявила, что весь объем нашей энергии расходуется в зависимости от этой идеи.
Эсперанса слегка подняла брови и на ее лице появилось выражение некоторой торжественности. -- Достичь состояния отрешенности, когда личность -- только идея, которую можно изменить по желанию, это действительно магическое действие, самое трудное из всех, -- сказала она. -- Когда идея личности отступает, у магов появляется энергия, чтобы нацелиться на намерение и стать большим, чем то, что мы считаем нормальным человеком.
Женщины, оттого что у них есть матка, во время сна могут фокусировать свое внимание на чем-либо за пределами их снов с большой легкостью, -- говорила она. -- Именно это ты и делала, даже ничего об этом не зная. Объект, на котором фокусируется внимание, становится мостом, соединяющим тебя с намерением.
-- Какой же объект я использовала? -- спросила я.
У нее в глазах промелькнула внезапная вспышка раздражения. Затем она сказала, что обычно это было окно, или свет, или даже кровать. -- Ты так хорошо это делаешь, что предмет становится твоей второй сущностью, -- заверила она меня. -- Поэтому у тебя часто бывают ночные кошмары. Обо всем этом мы говорили с тобой, когда ты была глубоко в состоянии повышенного осознания, и тогда ты поняла, что как только перестанешь фокусировать внимание на предметах перед тем как уснуть -- тебе перестанут сниться дурные сны.
-- Так это ты исцелила меня? -- спросила я.
Конечно же, моей самой первой реакцией было возразить ей. Однако спустя мгновение я уже не могла с ней не согласиться. После встречи с ними в Соноре я совершенно освободилась от ночных кошмаров.
-- Ты никогда полностью от них не освободишься, пока будешь оставаться собой, -- произнесла она. -- Тебе безусловно следует использовать свои способности к сновидению осмотрительно и разумно. Поэтому ты здесь. И первый урок -- это то, что женщина должна через матку сфокусировать свое внимание на предмете. Не на чем-либо из самого сна, но на каком-то независимом предмете из мира, предшествующего сну.
Сам по себе объект не важен, -- заговорила она быстрее. -- Что действительно важно, -- это тонкий акт фокусирования внимания на нем по желанию перед сном и во время дальнейшего сновидения. -- Она предупредила меня, что хотя все звучит достаточно просто, это на самом деле труднопреодолимая задача, выполнение которой может отнять годы. -- Вот что обычно случается: что-то побуждает спящего на мгновение сфокусировать свое внимание на постороннем объекте, -- сказала она.
-- Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что надо использовать матку? -- спросила я. -- И как это делается?
-- Ты женщина, -- мягко сказала Эсперанса. -- Ты знаешь, как ощущать при помощи своей матки.
Мне снова хотелось возразить, объяснить, что я ничего подобного не знаю. Но прежде чем я успела что-нибудь сказать, она продолжала говорить, что у женщины ощущения возникают в матке.
-- У мужчин, -- заявила она, -- чувства появляются в мозге. -- Она ткнула мне в живот и добавила: -- Подумай об этом. Женщина безжалостна ко всему, кроме своего потомства, потому что ее чувства рождаются в матке.
Чтобы сфокусировать свое внимание на матке, возьми предмет и положи его на живот, или потрись о него гениталиями. -- Она вызывающе засмеялась над моим испуганным взглядом, а потом между приступами смеха пожурила меня. -- Я не имела в виду ничего дурного, и это на самом деле не так уж грубо. Я могла бы сказать, что тебе следует смазать предмет своими соками, но я ведь не сделала этого.
-- Однажды у тебя установится глубокая близость с предметом, -- снова продолжала она серьезным тоном, -- и он всегда будет служить тебе в качестве моста.
Мы шли в напряженной тишине. Казалось, Эсперанса глубоко задумалась. Мне очень хотелось сказать что-нибудь, хотя я знала, что говорить ничего не нужно. Когда она наконец заговорила, ее голос был твердым, требовательным. -- У тебя больше нет времени, чтобы его просто так тратить, -- сказала она. -- Очень часто в нашей глупости мы упускаем множество вещей. Маги знают это лучше, чем кто-либо другой. Но они также знают, что нет второго шанса. Тебе нужно научиться контролю и дисциплине, потому что у тебя больше нет возможности делать ошибки.
-- Ты ведь тоже ошибаешься. Ты даже не знала, что Исидоро Балтасар ушел.
Легкая преграда, которая сдерживала лавину чувств, рухнула. Память восстановилась, и тоска снова овладела мной. Она навалилась настолько интенсивно, что я даже не заметила, как села и начала погружаться в землю, как будто она была сделана из губки. Наконец земля поглотила меня. Состояния удушья или клаустрофобии не было, потому что ощущение, что я сижу на поверхности земли, сосуществовало с осознанием, что земля меня поглотила. Такое двойственное чувство заставило меня завопить: -- Я сновижу! -- Громкий крик что-то взорвал внутри меня; и сразу же новая чехарда различных воспоминаний хлынула на поверхность. Я знала, что со мной не так: я раздражалась и у меня было недостаточно энергии для сновидения. Каждую ночь со дня моего приезда я видела один и тот же сон, который забывала, просыпаясь, и не помнила до настоящего момента. Мне снилось, что все женщины-маги приходили в мою комнату и обучали меня в области разумных объяснений магов. Они говорили мне снова и снова, что сновидение -- это вторая функция матки, первая -- воспроизведение и все, что с ним связано. Они говорили, что сновидение -- естественная функция женщины, чистое следствие особенности ее энергетики. Имея достаточно энергии, тело женщины само по себе разбудит вторую функцию матки, и женщина будет видеть непостижимые сны.
Эта требуемая энергия, однако, как помощь для слаборазвитой страны, -- она никогда не придет. Что-то в общем устройстве наших общественных структур препятствует ее освобождению и тому, чтобы женщины могли сновидеть.
Если бы эта энергия освободилась, говорили мне женщины-маги, было бы очень легко опрокинуть цивилизованный порядок вещей. Но самая большая трагедия женщин в том, что их социальное сознание полностью доминирует над индивидуальным. Женщины боятся быть разными и не хотят отойти слишком далеко от комфорта известного. Социальное давление не позволяет им отклоняться и оказывается всепоглощающим, и вместо того, чтобы измениться, они молча соглашаются с тем, что предписано: женщина существует, чтобы служить мужчине. Поэтому они никогда не видят магических снов, хотя имеют естественную предрасположенность к этому.
Жизнь женщины в обществе, ее социальное положение лишило ее всяких шансов. Даже если женщина имеет отношение к религии или науке, это все равно не лишает ее того же отпечатка: ее основная функция -- деторождение; и даже если она достигла высокой степени в области политического, социального или экономического равенства с мужчиной, это в конечном счете не имеет значения.
Женщины говорили мне все это каждую ночь. Чем больше я вспоминала и понимала их слова, тем сильнее становилась печаль. Мое горе было теперь не просто моим личным, но и нашим общим, сумасшедшая гонка жизни в обществе заманила всех нас в ловушку социального порядка, -- так мы оказались прикованы к нашей собственной ограниченности. Даже если мы когда-нибудь получаем свободу, то это только временное короткое прозрение между погружениями -- по собственному желанию или насильно -- обратно во тьму.
-- Прекрати заниматься этой сентиментальной чепухой, -- услышала я. Это был мужской голос. Я оглянулась и увидела, как смотритель, наклонившись, всматривается в меня.
-- Как ты сюда забрался? -- я растерялась и была слегка взволнована. -- Ты что, шел за нами? -- Это был не просто вопрос, это было обвинение.
-- Да, я всегда по возможности следую за тобой, -- он хитро посмотрел на меня.
Я заглядывала ему в лицо, не веря, потому что знала, что он любит подшучивать надо мной. Меня не раздражал и не пугал мерцающий свет его глаз.
-- А где Эсперанса? -- спросила я. Ее нигде не было видно. -- Где она... -- нервно заикалась я, не в состоянии выговорить слова.
-- Она вокруг, -- сказал он, улыбаясь. -- Не бойся. Я тоже твой учитель. И ты в надежных руках.
Я нерешительно дала ему руку. Не прилагая никаких усилий, он вытащил меня на плоский валун, огромный с виду, овальной формы, обточенный водой. Наверное, он долгое время пролежал в ручье, звук которого доносился откуда-то из темноты.
-- А сейчас снимай одежду, -- сказал он. -- Самое время для твоего космического купания!
-- Что снимать? -- Конечно же, он шутил, и я засмеялась.
Но он говорил серьезно. Он слегка ударил меня рукой, точно так, как это делала Эсперанса, и снова предложил мне раздеться. Прежде чем я поняла, что он делает, он уже развязал шнурки на моих кроссовках. -- У нас не так много времени, -- предупредил он, потом настоял, чтобы я продолжала раздеваться. Взгляд, которым он рассматривал меня, был холодным и клинически безличным. Если бы я могла стать жабой, как говорила Эсперанса, и ускакать от него.
Дурацкая идея, что мне надо идти в темную, холодную воду, без сомнения, переполненную всякими отвратительными тварями, ужаснула меня. Желая положить конец этой нелепой ситуации, я спрыгнула с камня и вошла по щиколотку в воду. -- Я ничего не чувствую! -- завопила я, в ужасе вылетая обратно. -- Что происходит? Это же не вода!
-- Не будь ребенком, -- прикрикнул на меня смотритель. -- Конечно, это вода. Но ты не чувствуешь ее. Вот и все.
Я хотела было выругаться, но вовремя взяла себя в руки. Страх прошел.
-- Почему я не чувствую воду? -- спросила я, упорно пытаясь выиграть время, хотя и знала, что это бесполезное занятие. Но я не сомневалась, что сразу же скончаюсь в воде, буду чувствовать ее или нет. Однако у меня не возникло желания быть безрассудной.
-- Это безводная вода, что-то вроде очищающего раствора? -- спросила я.
После долгой паузы, перебрав все угрожающие возможности, он сказал, что я могу называть ее очищающей жидкостью. -- Однако я должен предупредить тебя, что это не ритуальный способ очищения, -- подчеркнул он. -- Очищение должно прийти изнутри. Это частная и одинокая битва.
-- Тогда почему ты хочешь, чтобы я вошла в эту воду? Она кажется слизистой, даже если я не чувствую ее, -- сказала я со всей силой, которую могла вложить в голос.
Его губы дернулись, как будто он собирался рассмеяться, но, по-видимому вынужденный уступить, он снова сделал серьезное лицо и сказал: -- Я собираюсь прыгнуть в воду вместе с тобой. -- И без всяких дальнейших колебаний он полностью разделся.
Он стоял передо мной в каких-нибудь пяти футах, совершенно голый. В этом странном свете -- казалось был и не день, и не ночь -- я могла видеть с совершенной ясностью каждый дюйм его тела. Он не делал робких попыток прикрыть свою наготу. Напротив, он, казалось, более чем гордился своими мужскими достоинствами и демонстрировал их передо мной с вызывающим нахальством.
-- Поспеши и снимай свою одежду, -- подгонял он меня. -- У нас не так много времени.
-- Я не собираюсь раздеваться. Это безумие! -- протестовала я.
-- Но ты это сделаешь. Это решение ты примешь всем своим существом. -- Он говорил без горячности, без злости, со спокойной настойчивостью. -- Сегодня в этом странном мире ты узнаешь, что существует только один способ вести себя: поведение мага. -- Он смотрел на меня с любопытной смесью сострадания и радости.
С ухмылкой, которая, по-видимому, означала, что он убеждал меня бесполезно, смотритель сказал, что прыжок в бассейн будет встряской для меня. Он что-то изменит внутри меня. -- Эта перемена поможет тебе в будущем понять, кто мы и что мы делаем.
Мимолетная улыбка просияла у него на лице, когда он поспешил заметить, что прыжок в воду не даст мне дополнительной энергии для сновидения. Он предупредил меня, что процесс сохранения и накопления энергии займет очень много времени и что я могу вообще никогда не добиться успеха. -- В мире магов нет никаких гарантий, -- сказал он. Потом продолжил, что прыжок в бассейн может увести мое внимание прочь от повседневных забот, -- забот, которые постоянно преследуют женщину моего возраста и моего времени.
-- Это священный бассейн? -- спросила я.
Его брови взметнулись в явном удивлении. -- Это магический бассейн, -- объяснил он, твердо взглянув на меня. Он, должно быть, заметил, что я уже приняла решение и расстегнул ремешок часов у меня на руке. -- Этот бассейн ни божественный, ни дьявольский. -- Он пожал своими худыми плечами и надел мои часы себе на руку. -- А сейчас посмотри на свои часы, -- приказал он. -- Они у тебя уже много лет. Ощути их на моей руке. -- Он хихикнул, как будто собирался что-то сказать, но передумал. -- Ну ладно, давай снимай одежду.
-- Может быть, я войду в воду в одежде, -- пробормотала я. Хотя я не стыдилась, но как-то не могла согласиться с мыслью стоять перед ним голой.
Он заметил, что мне понадобится сухая одежда, когда я выйду из воды. -- Я не хочу, чтобы ты схватила воспаление легких. -- Озорная улыбка промелькнула в его глазах. -- Это самая настоящая вода, хотя ты ее и не чувствуешь, -- сказал он.
Неохотно я сняла джинсы и футболку.
-- И трусы тоже, -- сказал он.
Я шла вокруг поросшего травой края бассейна, проверяя, нужно ли мне сразу прыгнуть в воду, или я могу заходить в нее постепенно, сначала черпая руками и поливая себе ноги, руки, живот и наконец голову, как это делала одна старая женщина в Венесуэле, прежде чем войти в море.
-- Я войду здесь! -- закричала я, но вместо того, чтобы нырнуть, я обернулась посмотреть на смотрителя.
Меня испугала его неподвижность. Казалось, он превратился в камень, с таким оцепеневшим и напряженным выражением он сидел на валуне. Только в глазах и оставалась жизнь; они сияли совершенно неотразимо, как будто бы источник света находился внутри, за глазами. Меня скорее поразило, чем опечалило, когда я увидела слезы, стекающие по его щекам. Не зная почему, я тоже начала тихо плакать. Слезы у смотрителя катились вниз и, как я догадалась, падали на мои часы на его руке. Я ощутила жуткое давление его убежденности, внезапно страх и нерешительность покинули меня. Я бросилась в бассейн.
Вода оказалась не противной, но нежной как шелк и зеленой. Мне совсем не было холодно. Как и утверждал смотритель, я не чувствовала воду. Фактически я ничего не чувствовала; было так, как будто я, освобожденная от телесной оболочки, осознавала себя плавающей в центре бассейна с водой, в которой я ощущала жидкость, но не влажность. Я обратила внимание на свет, льющийся из глубины. Я подпрыгнула, как рыба, и, получив толчок, нырнула к источнику света.
Я вынырнула, чтобы набрать воздух. -- Насколько глубок этот бассейн?
-- Он достигает центра земли. -- Голос Эсперансы был ясным и громким; в нем было столько уверенности, что, будучи собой, я сразу же захотела возразить ей. Но в воздухе было что-то тяжелое, что остановило меня, -- какая-то неестественная неподвижность, напряжение, которые внезапно лопнули с громким хлопком, звук которого шелестом распространился вокруг нас. Какой-то предостерегающий шепот, стремительный и зловещий, возвестил о чем-то странном.
На том самом месте, где стоял смотритель, была Эсперанса; она была тоже совершенно голая.
-- А где смотритель? -- закричала я искаженным от паники голосом.
-- Я смотритель, -- сказала она.
Убежденная, что эти двое сыграли со мной какую-то ужасающую шутку, я одним мощным гребком подплыла к валуну, на котором стояла Эсперанса. -- Что происходит? -- Я хотела во всем разобраться, но мой голос скорее был похож на шепот, так как было тяжело дышать.
Жестом подозвав меня, она подошла ко мне тем бесплотным, раскованным движением, которое было присуще только ей, вытянула шею, чтобы посмотреть на меня, потом остановилась совсем близко и показала мне мои часы у себя на руке.
-- Я смотритель, -- повторила она. Я автоматически кивнула. Но тут как раз передо мной вместо Эсперансы опять оказался смотритель, голый как и прежде, указывающий на мои часы. Я не смотрела на часы; все мое внимание сфокусировалось на его половых органах.
Я дотронулась до них, чтобы проверить, не гермафродит ли он. Это было не так. Моя рука все еще касалась его, когда я скорее почувствовала, чем увидела, что его плоть свернулась, и я касаюсь влагалища женщины. Я раздвинула его, чтобы проверить, не спрятан ли внутри пенис.
-- Эсперанса... -- Мой голос замер, как будто что-то сдавило мне горло. Я сразу же почувствовала воду, как будто кто-то толкнул меня в глубину бассейна. Мне было холодно. Это было не физическое ощущение холода, но осознание отсутствия тепла, света, звука; отсутствие любых человеческих ощущений в мире, где существовал бассейн.
Меня разбудил звук громкого храпа; рядом со мной на соломенном матрасе, расстеленном на земле, спала Зулейка. Она была как и всегда красивой, молодой и сильной, и еще ранимой -- в отличие от других женщин-магов, -- несмотря на гармонию и силу, которую она распространяла вокруг себя.
Я долго рассматривала ее, потом села, и все события прошедшей ночи хлынули в мой мозг. Я хотела встряхнуть ее, чтобы она проснулась, и потребовать объяснения того, что же случилось, когда заметила, что мы не рядом с бассейном среди холмов, а на том самом месте, где сидели прежде, перед дверью реального дома ведьм.
Решив, что все это был сон, я легко дотронулась до ее плеча.
-- Ты наконец проснулась, -- сонно пробормотала она. -- Что произошло? -- спросила я. -- Ты должна мне все рассказать.
-- Все? -- повторила она, шумно зевая.
-- Все, что случилось возле бассейна, -- нетерпеливо проговорила я.
Она снова зевнула, потом засмеялась. Рассматривая мои часы у себя на руке, она сказала, что что-то во мне изменилось значительно больше, чем она предвидела. -- У мира магов есть естественный барьер, который охраняет неокрепшие души, -- объяснила она. -- Магу требуется непревзойденная сила, чтобы манипулировать этим миром. Понимаешь, он населен монстрами, летающими драконами и демоническими существами, которые, конечно же, являются ничем иным, как безличной энергией. Мы, ведомые нашими страхами, превращаем эту безличную энергию в адские создания.
-- А как с Эсперансой и смотрителем? -- прервала я ее. -- Я сновидела, что они оба -- это ты.
-- Ты права, -- сказала она, как будто это была самая естественная вещь в мире. -- Я уже говорила тебе. Ты погрузилась глубже, чем я предполагала, и вошла в то состояние, которое мы называем сновидение в мирах, отличных от нашего.
Мы с тобой сновидели в другом мире. Поэтому ты не чувствовала воду. Это тот самый мир, откуда нагваль Элиас приносил свои изобретения. В том мире я могу быть и мужчиной и женщиной. И точно так же, как нагваль Элиас приносил свои изобретения в этот мир, я приношу либо Эсперансу, либо смотрителя. Или что угодно другое, чем может явиться моя безличная энергия.
Я не могла выразить мысли и чувства словами. Потрясающее желание убежать мгновенно охватило меня, но я не могла даже двинуться. Контроль над действиями тела больше не подчинялся моей воле. Пытаясь встать, я повалилась на землю.
Зулейка осталась неподвижной, даже не обратив внимания на мое состояние. Она продолжала говорить, как будто не видела, что я валяюсь на земле, а мои колени вывернуты, как у тряпичной куклы. -- Ты отличная сновидящая. Но все равно ты будешь видеть монстров всю свою жизнь. Сейчас самое время достичь такого уровня энергии, чтобы сновидеть, как это делают маги, и видеть безличную энергию.
Я хотела возразить ей, сказав, что не было ничего безличного в моем сне об Эсперансе и смотрителе, что на самом деле они не были монстрами или ночными кошмарами, но я не могла говорить.
-- Сегодня твои часы вывели тебя из самого глубокого сновидения, которое когда-нибудь у тебя было, -- продолжала Зулейка, не обращая внимания на звуки, вырывающиеся из моего горла. -- У тебя даже есть камень, чтобы доказать это.
Она подошла туда, где я лежала, разинув рот и смотря на нее. Она проверила мой карман и оказалась права. Там действительно был камень, который я подобрала из кучи камней в сновидении.
