Карлос Кастанеда и феноменология колдовства
Дональд Палмер
"Гумбольдтский журнал социальных исследований", Том 4, № 2 (Весна/Лето 1977)
Аннотация.
Карлос Кастанеда утверждает, что при написании свои четырех книг про колдовство у племени яки, он пользовался "феноменологическим методом", но лишь несколько слов уделяет его описанию. В этом эссе показан контекст этого утверждения Кастанеды через обзор феноменологического метода в целом и насколько работа Кастанеды служит примером этого метода. В статье также содержится краткое оценка того, каким образом выводы Кастанеды зависят от его приверженности феноменологии.
________________________________________
________________________________________
Карлос Кастанеда и феноменология колдовства
В "Отделенной реальности", и еще раз в интервью, опубликованном в журнале "Психология сегодня", Карлос Кастанеда говорит о своей приверженности "феноменологическому методу" (Кастанеда, 1971:25, Кин, 1972:90-102). Как ни странно, объект феноменологического анализа Кастанеды — старый колдун племени яки по имени Хуан Матус, из этого анализа выглядит человеком, который во многом и сам является феноменологом. В грубом сравнении, это смахивает на то, как если бы в результате марксистского анализа томизма, был бы сделан вывод, что Фома Аквинский и сам был марксистом.
Что, само собой, поднимает вопрос о том, в какой степени фактические выводы в отчете Кастанеды определяются используемым им методом (впрочем, в подходах к работам любого ученого или философа такой вопрос уместен всегда). В этой статье, мне как раз хотелось бы сказать несколько слов отвечая на этот вопрос. Попутно я охарактеризую сам феноменологический метод, и как он касается работ Кастанеды, особенно и потому как сам Кастанеда нигде не пытался дать систематическое разъяснение метода. А также еще и потому, что термином "феноменология" в наши дни явно злоупотребляют.
Термин "феноменология" обильно использовали и Кант, и Гегель, но та феноменология, которую мы знаем теперь, была создана немецким философом Эдмундом Гуссерлем (1859-1938). Гуссерль рассматривал феноменологию в качестве методологии, психологии, эпистемологии и, наконец, онтологии. Методология достаточно проста. Она включает в себя метафорический шаг назад от нашего обычного присутствия в реальности, для того чтобы обозревать действительно объективную структуру такового присутствия.
Одним из парадоксов феноменологии является то, что такая объективность достигается только через отступление к абсолютной субъективности (как у Декарта, который тоже обнаруживает основы объективизма в абсолютном субъективизме). Объяснение Гуссерля о разнице между феноменологическим и нашим обычным отношением к миру, схематически можно представить следующим образом:
Обычно субъект всматривается в мир. В феноменологии, субъект отступает назад и всматривается в собственную субъективность. Тогда, похоже, метод немного отдает самоанализом. В наши дни, самоанализ в качестве легитимного научного метода уже давно выброшен из психологии, и для этого имеются веские причины — стоит только изучить противоречивые, а иногда уморительные результаты, полученные в ранних школах самоанализа. Но Гуссерль полагал, что отбрасывая самоанализ, психологи выпадают из области своих исследований. Он считал, что психология, главным образом, изучает психе.
Возврат Гуссерля к интроспективному методу был оправдан тем, что сама по себе субъективность имеет объективный и универсальный характер. И тогда феноменологический метод раскрывает объективность и универсальность таким способом, который смог бы повторить любой феноменологический экспериментатор, подтверждая или корректируя открытия своих предшественников. Такому методу потребуется "эпохе", "феноменологическая редукция" и "вынесение мира за скобки", что означает систематическое приостановление вынесения суждений и предположений, связанных обычно с проведением феноменологического анализа (Гуссерль, 1972:99-100).
Если я приостанавливаю свои предположения о том, как выглядят кирпичи и стены, тогда я совершаю эпохе над чем-то не связанным с кирпичной стеной. Медленно приближаясь к стене, я обнаруживаю, что на некотором расстоянии визуальная текстура из кирпичей становится неразличимой, но коснувшись стены, текстура вдруг "оживает". Когда лицо окажется в нескольких сантиметрах от стены, текстура еще пляшет перед моими глазами с ошеломляющей ясностью, а еще через сантиметр — внезапно превращается в размытый хаос. В то же время, все мое поле зрения окружает периферия бесконечного. Независимо от того, откуда именно я всматриваюсь, мой визуальный мир окутан некоей наведенной дымкой, намекая на бесконечный визуальный горизонт, просвечиваясь только с левой и с правой стороны области, на которую я сейчас смотрю.
Эти находки вобщем-то не будут как-нибудь действительно полезны и не так уж драматичны, но они описываются утверждениями, которые являются истинными, и это не утверждения о кирпичных стенах, и не утверждения о законах оптики — скорее это утверждения о структуре зрительного сознания. Более многосторонние феноменологические эксперименты раскрывают еще больше данных о структуре сознания и о структуре мира в ходе опыта (Феномен — греч., то что проявляется). Сартр, своенравный ученик Гуссерля, в своих лучших описаниях (например, в описании феноменологии позволения соблазниться, или в описании феноменологии стыда) часто вступает в разговоры с самим собой, как бы считая что находится в комнате один (Сартр, 1971: 86-87, 301).
В таком случае, феноменология претендует на то, чтобы предоставить нам психологию в той степени, чтобы самим проводить анализ структуры сознания, как фактической структуры, так и потенциально достижимой. Но она еще предоставляет нам и теорию познания — в том, что она нацелена на формирование свободной от каких-либо предположений картины состояния сознания, из которой и возникают все наши представления о реальности. Критики феноменологии, естественно, склонны отрицать, что такая позиция без предрасположенностей вообще возможна. (Возможны ли вообще какие-то "нейтральные данные"?)
Большинство современных феноменологов уже не разделяют надежды Гуссерля на абсолютно свободную от предположений теорию, но тем не менее считают, что ее метод совершает именно то, для чего он предназначен. К другим открытиям, феноменологи относят определение у эго экспериментального основания, чья неуловимость принесла так много огорчений философам и психологам. Когда я "выношу за скобки" внешний мир, обнаруживается что единственной остающейся константой является то, что феноменологи называют "переживанием прямо здесь и прямо сейчас" в "живом пространстве и времени", в отличие от измеряемого пространства и исчисляемого времени.
Эго базируется именно на таком опыте. В феноменологической редукции выясняется, что "я" всегда находится в центре вселенной, когда я что-то переживаю, как во времени, так и в пространстве. Как недавно выразился по этому поводу Морис Натансон из Калифорнийского университета в Санта-Круз: "Невозможно нажать на кнопку и смотреть шоу "Сейчас", как будто это часть его лица — оно считывается в каждый момент времени. Время всегда — сейчас" (Натансон, 1970:11). Все системы измерения времени и абстракции базируются на универсальном феноменологическом факте "живого" времени. Подобным образом, все формы географических измерений являются абстракциями из универсального феноменологического опыта "живого" пространства.
Опыт, который мог иметь место во Вьетнаме лет пять назад (по исчисляемому времени), в 8000 миль отсюда (по измеряемому пространству), для конкретного человека может казаться таким же важным, как и опыт в рамках "живого пространства", который переживался не дальше чердака над головой (чье существование является феноменологически индифферентным), и в рамках "живого времени" чуть позже вчерашнего завтрака. Применяя понятие "живое пространство" к самому себе, обнаруживается что "я" всегда "здесь", а "ты" всегда "там". Некоторые феноменологи, например такие как Сартр, делают вывод, что последствием открытий такого рода является то, что "огуманизация нас самих" является иллюзией (Сартр, 1971:547), и что каждый из нас приговорен к "абсолютной изоляции", как уже 125 лет назад предполагал Кьеркегор (Кьеркегор, 1954:89). Это один из очевидных и естественных мостов, связывающих феноменологию и часто спящим с ней в одной постели экзистенциализмом.
Совершая эпохе над испытываемом лично мире, "вынося за скобки" суждения о нем, можно начертить карту феноменологического ландшафта, обнажая основу этого мира. Точно такого же, как и у Карлоса Кастанеды и Хуана Матуса, стоявших на пустынном холме, обнаружив себя смотрящими на пейзаж: с одной стороны — огромная, простирающаяся до самого горизонта, бесплодная равнина, а с другой — далеко отстоящая фиолетовая горная гряда, на которую наползают огромные штормовые облака. Проход за грядой закрывают высокие и опасные для подъема скалы, потому что каждый из нас находится в феноменологическом ландшафте из взаимосвязей, приоритетов, проблем, страхов, тревог, надежд и ожиданий. Перед некоторыми из нас разворачивается пропасть, не давая совершить нам серьезный прогресс.
Это может быть, например, пропасть между человеком некавказского происхождения и кавказской общиной, где он проживает, или бездна перед человеком, подверженным невротической фобии, или перед человеком, потрясенным диагнозом врача, поставившего ему смертельный диагноз. Слева от него могут простираться бесконечные прерии монотонной работы и высыхающими озерами испаряющегося энтузиазма и надежд. Либо это может оказаться волнующий и неисследованный ландшафт любви, или политической приверженности.
В любом случае, штормовые облака над далекими горами могут указывать на осознавание своей конечной аннигиляции — еще одна связка с экзистенциализмом и Кьеркегором. А значит получается, что феноменологический эксперимент позволяет нам раскрыть для себя как универсальные, так и глубоко личные компоненты субъективности и заставляет нас сформулировать и рассмотреть свои приоритеты, также как и дон Хуан заставлял лос-анджелесского антрополога сформулировать и критически проанализировать свои приоритеты.
По иронии судьбы, феноменология оказала намного большее влияние на американские социальные науки, чем на американскую философию. До недавнего времени, гегемония "аналитической философии" в университетах США вывела феноменологов за ее рамки, или в лучшем случае оставляла вакансии на кафедрах по ней незанятыми. Громкий успех в качестве преподавателей и ученых таких феноменологов как Губерт Дрейфус из Беркли, Ричард Занер из Южного методистского университета и Натансон из Санта-Круз, наряду с огромной популярностью курсов феноменологии по всей стране, привели к более серьезному отношению к ней и на кафедрах философии.
Феноменология оказала свое влияние на американскую социологию и антропологию главным образом благодаря влияниям Питера Бергера и Томаса Лакманна, чьи работы базировались на работах Альфреда Шютца, ученика Гуссерля, специализирующегося на философии в социологии. Сложнее отследить влияние феноменологии на психологию. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов, из таких мест, как типа Эсаленского поселения-коммуны, появились психологи гуманистического направления, называвших себя отчасти "феноменологами": конечно же потому как сам Фриц Перлс, на котором было клеймо презираемого наукой, похоже не от большого ума, называл себя феноменологом. В некоторых калифорнийских университетах, целые кафедры психологии переходили под управление феноменологов.
Их студенты часами массажировали и массажировались сами, уходя в глубокую медитацию при свечах и в затемненных комнатах, а так же пытались ощущать цветы, стены, деревья и других людей во время прогулок с завязанными глазами вокруг кампусов. Все это кажется весьма далеким от технических тонкостей эпохе, совершаемой в старом консервативном стиле Эдмунда Гуссерля. Но такая связь, на самом деле, имелась. Эти психологи открыли, что философия Гуссерля имеет некоторые терапевтические последствия. В своих попытках дойти до чистых данных сознания, Гуссерль подозревал, что в процессе взросления и социализации теряется невинность.
Подлинное основание феноменологического переживания затеряно среди материализованных абстракций, переходя в форму отчуждаемого сознания. Феноменологические психологи ставят своей целью восстановление утерянной невинности и овладение отчужденным сознанием через повторное обнаружение природной связи между сознанием и сенсорной поверхностью реальности. Здесь мы не станем пытаться установить, достигали ли они этой цели на самом деле или нет.
Вполне очевидно, что у Кастанеды имелся сильный интерес к работам Гуссерля, так что его связи с феноменологической школой выглядят даже более явными, чем у американцев, называющих себя феноменологами. И на самом деле, в своем интервью "Психология сегодня", Кастанеда читает и обсуждает идеи Гуссерля вместе с доном Хуаном. Старый индеец племени яки даже поместил среди своих "предметов силы" кусочек эбенового дерева, который когда-то украшал рабочий стол Гуссерля. Знакомство Кастанеды с феноменологией могло произойти через его учителя — Гарольда Гарфинкеля, члена небольшой группы социологов, относящих себя к "этнометодологам" — к школе имевшей явные связи с работами феноменолога Шютца. Ближе всего явных отсылок к его методам содержится во введении к "Отделенной реальности", где он написал следующее:
"Система, которую я описывал, была для меня непонятной, поэтому претензия на что-то еще большее, чем отчет вводила бы в заблуждение и была бы достаточно наглой. В связи с этим, я задействовал феноменологический метод и постарался подойти к колдовству исключительно как к представшему передо мной феномену. Я, как восприниматель, описывал то, что воспринимал, и во время записи старался остановить свои суждения об этом" (Кастанеда, 1971:25).
Отсюда, вполне ясно, что в своих книгах Кастанеда просто пытается предоставить отчет о наблюдаемых феноменах, но в них имеется и еще кое-что большее, чем это предусматривается процедурой. Он пытается достичь той точки зрения, где он сможет воспринимать феномены в рамках тех же самых категорий, которыми пользуется члены сообщества колдунов. Другими словами, сначала он описывает феномены так, как они проявляются перед ним как представителем типичного западного наблюдателя, а затем, в сократовской манере, дон Хуан пытается ниспровергнуть нормальное прочитывание феномена Кастанедой, предоставляя ему альтернативный взгляд. Откладывая суждение о феноменах, Кастанеда позволяет им описывать мир в своих собственных терминах. Переописывание преобразованными данными является феноменологическим триумфом Кастанеды.
В традиционном структурном функционализме антрополог уживается рядом с туземцами только как феноменолог, описав представленные ему культурные феномены, но задокументировал он это в процессе выхода за рамки этих феноменов и при этом объяснил их "подлинную" структуру и функции. Таким образом, его понимание культуры очень отличается от понимания со стороны членов этой культуры: оно намного "сложнее" и "объективнее".
И такой метод и его цель феноменолог отвергает, однако же только совсем уж радикал станет отрицать, что для традиционной формы антропологии он все-таки имеет некоторую ценность. Феноменолог считает, что сложность и объективность структурно-функциональной традиции помешает ему передать то, на что он надеялся — саму культуру. Она, так или иначе, теряется при таком анализе. Культуру можно передать нетронутой только через достижение в ней своего членства. Он сказал об этом так:
"Прекращение ученичества означало, что я научился новому описанию мира в уверенной и аутентичной манере, и таким образом стал способен достигать нового восприятия мира, которое соответствует его новому описанию. Другими словами, я обрел в нем членство." (Кастанеда, 1972:14).
Когда Кастанеда говорит о "новом восприятии мира", он имеет в виду восприятие мира свободного от предположений и абстракций, которые мы обычно привносим из нашего мира. Это и является гуссерлевской эпохе, попыткой получения из сознания как можно более "чистых данных". Хуан Матус и Эдмунд Гуссерль смогут договориться по первой стадии этого процесса, но не по специфике этой техники. Там, где философ пользуется строгим техническим форматом, колдун пользуется страхом. Через барьер ужасающих переживаний, вызываемых наркотиками и надувательством, дон Хуан заставляет антрополога отказаться от своих предположений и нормальных категорий.
(Дон Хенаро, друг Матуса, исполняет роль, не отличающейся от декартовского "злого гения", который вносит сомнения в традиционную веру, а философия Гуссерля определенно является картезианской.) Как узнает потом Кастанеда, отказ от традиционных убеждений и предположений так и не дают достичь "чистых данных", порождая вместо них некий ужасающий хаос ("Мир является загадочным местом", — снова и снова говорит дон Хуан, когда Кастанеда описывает ему вновь открывающиеся хаос.)
Некоторые современные феноменологи признают критику понятий Гуссерля о возможности "чистых данных в сознании" неопровержимой и отказались от этих понятий. Но дон Хуан и дон Хенаро пошли дальше, и в этом отношении они даже ближе к Гуссерлю, чем его прямые ученики. Их попытки показать Кастанеде как "остановить мир" — это попытки спровоцировать антрополога на рассматривание (или "видение") мира без какой-либо интерпретации вообще. Дон Хуан говорит Кастанеде:
"... видение происходит только тогда, когда крадешься между мирами: миром обычных людей и миром колдунов." (Кастанеда, 1972:300)
Это очень выразительный пассаж, потому как он показывает, что дон Хуан понимает: ни обычный мир, ни особый мир колдунов не являются "реальным" миром чистого бытия, скорее каждый из них, сам по себе, выстроен на предположениях и социальных соглашениях. Карлос спрашивает:
— Вы имеете в виду, дон Хуан, что ни обычный мир, ни особенный мир колдунов не являются реальными?
Старый яки ответил: "Эти миры реальны. Они могут воздействовать на нас" (Кастанеда, 1972:300)
И когда наконец (в 19 главе "Путешествия в Иштлан") Кастанеда остановил мир, а это уже в шаге от видения, мощное описание этого события становится одним из великолепнейших отчетов мистического опыта среди записанных когда-либо. Однако, дон Хуан не удовлетворился ни тем, что Кастанеда научился "останавливать мир", ни мистическим постижением, которого он достиг. Он хотел, чтобы тот "видел" и достигал естественных последствий "видения", что наконец и произошло в последних пассажах "Рассказов о Силе" (Кастанеда, 1974:287). Но что еще более интересно с точки зрения социальной науки и феноменологии — дон Хуан хотел "переглоссировать" антрополога в рамках категорий колдовства. Он хотел научить его стать "человеком знания" и использовать силу. Что эти уровни научат его новой системе каузальности.
Сокрушительная критика Дэвидом Юмом нашего обычного понятия каузальности вполне может послужить "аргументом" и для дона Хуана. Юм показал, что во Вселенной нет никакой необходимости в связи между какими-то двумя вещами. Скорее отношения причина/следствия, которые мы требуем воспринимать в мире, являются некоторыми психологическими предположениями и животными потребностями, которые мы, люди, вносим в реальность (Юм, 1963:55-83). Предполагалось, что проблема, вскрытая Юмом, найдет свое решение в кантовском синтезе рационализма и эмпиризма.
Кант соглашался, что "там, снаружи" нет никакой необходимости каузальных отношений между вещами, и даже соглашался что каузальность была навязана миру человеческим разумом, но все-таки он утверждал, что необходимым условием понимания мира в целом является понимание в рамках каузальности (Кант, 1961:574). Он считал, что универсальность человеческого разума и была этой самой необходимостью понимания мира как каузальной последовательности. Как Юм и Кант, дон Хуан учит, что человеческое сознание накладывает связи на мир, но в отличие от Канта, он совсем не считает, что может существовать только одна единственная система каузальности, которую мы сами вносим в мир.
Не отрицая эффективности нашей обычной системы каузальности, колдун утверждает что обнаружил еще одну, даже еще более эффективную. Лучше всего ее можно описать в терминах "предзнаменований", "пятен силы", "согласия и разногласия с миром", "колец силы" и "линий мира". Для применения этой новой системы каузальности нужно достичь "нового описания", говорит Кастанеда. Именно это и есть бытие в "отделенной реальности". Возможно слишком упрощенной, но наглядной иллюстрацией будет следующий сравнительный анализ "причины" падения человека на улице.
Обычным образом, "линии силы", которые мы можем здесь воспринимать, будут линейными. Человек был небрежен и споткнулся о булыжник, что привело его к падению. "Новое описание" может различать очень разные линии силы. Значимой взаимосвязью может стать направление ветра, присутствие вороны и поза человека. (Человек должен быть просто дураком, чтобы неосторожно бежать против сильного ветра и не обратить внимание на ворону слева!)
Великолепным примером попытки дона Хуана сделать Карлоса участником новой каузальности является эпизод а 10 главе "Путешествия в Иштлан", где Матус обращает внимание Карлоса на нечто в сумеречной пустыне, что тот принимает за издыхающее животное. Когда они осторожно приблизились, перед ними возникает монстр с телом млекопитающего и головой птицы. В предсмертной агонии оно бросается на Карлоса и он в ужасе бежит прочь. Через несколько минут напряженных попыток определить что это за монстр, Карлос внезапно "понимает". Он говорит: "Что-то во мне упорядочило мир", и тогда он осознал что "монстром" оказалась просто большая ветка обгоревшего кустарника, которая шевелилась от порывов ветра.
Освободившись от страха, он объясняет дону Хуану что в таких сумерках и при таком ветре каждый может ошибиться. Дон Хуан, вместо того чтобы удовлетвориться его объяснением, сердито обрывает Кастанеду, говоря: "То, что ты сделал — это не успех. Ты зря растратил чудесную силу, силу что вдохнула жизнь в эту сухую ветку." Затем добавляет, что настоящим успехом Карлоса было бы "перестать думать и следовать за силой, пока мир перестал бы существовать" (Кастанеда, 1972:132)
Аналогичный пример происходит и в 15 главе той же самой книги, когда Кастанеда, всматриваясь в дальнюю горную гряду, внезапно обнаруживает группу гор, которые пульсируют и приближаются к нему. Кастанеда вскакивает и видит, что на самом деле он смотрел на кусок ткани, повисшей на кактусе, попавшей в его поле зрения. Он опять, смеясь, объясняет дону Хуану как сумерки создали оптическую иллюзию. Дон Хуан аккуратно снимает ткань с кактуса и складывает в свою сумку, говоря: "... Этот кусок ткани имеет силу. С минуту ты обращался с ней неплохо, но сейчас уже нельзя узнать, что бы произошло, если бы ты продолжал сидеть" (Кастанеда, 1972:224).
В каждом из этих случаев, дон Хуан обращал внимание Кастанеды на определенный аспект реальности и подчеркивал их абсолютную значимость таким образом, чтобы трансформировать его и остающуюся с ним часть реальности. То, что он проделывал, не слишком отличается от действий хорошего искусствоведа, который обращает наше внимание на некоторые аспекты произведения искусства, что приводит к нашему переописанию и переоценке всей работы в целом.
Точно также, как и в случае с уткозайцем Джастроу (ставшим знаменитым благодаря Витгенштейну, который воспользовался им в качестве главного примера в своей философии (Витгенштейн, 1953:194)), которого можно принять за утку или за зайца, но не за обоих одновременно. Так же и мир можно расшифровывать как "линии причин и следствий", либо как "кольца силы", но не в один и тот же момент. Дон Хуан и Витгенштейн поднимают вопрос о том, стоит ли считать одну интерпретацию более правильной, чем другая. Только контекст определяет какая из них более правильная, а дон Хуан поставляет новый контекст.
У нас имеется природная склонность говорить, что достаточное количество надежных эмпирических исследований наверняка смогут раз и навсегда установить какая из систем каузальности является более правильной для реальности. Но, конечно, под "эмпирическими исследованиями" мы имеем в виду те исследования, которые созданы из утверждений в обычной системе каузальности, следовательно выводы из таких исследований уже содержатся в тех самых предположениях, когда мы задавались вопросом. Было бы намного впечатляюще, если бы некоторые их этих событий, Кастанеда описал бы более подробно, тогда вряд ли бы возникал вопрос о том, "работает" ли система каузальности колдуна. (Нас, на западе, всегда смущает факт, что вуду по крайней мере столь же эффективно, как психоанализ.)
И принимая решение о том, работает ли колдовство яки, нам не обязательно апеллировать к наиболее эксцентричным эпизодам, таких где Карлос летает, или говорит с койотом, или путешествует волшебным образом с одного конца Мексико-Сити в другой за секунды, или находит свою машину, перенесенную доном Хенаро. Скорее, все мы должны обрести "безупречность" дона Хуана, ту особенность, которая на протяжении тысячелетий пытались обрести святые, философы и целители.
Прокомментирую здесь еще одну конвергенцию между феноменологией и колдовством — финал. Это касается темы, которую Кьеркегор называл "абсолютной изоляцией". Главной проблемой у всех философов картезианской традиции является уклонение от эпистемологического солипсизма, о скалу которой разбилась лодка Декарта. Феноменология не является исключением. У Сартра, феноменологический анализ человеческий взаимодействий преодолевает солипсизм утверждением, что "Я знает о существовании Другого, благодаря утере свой самости и стыда в его присутствии".
Но это решение преодолевает эпистемологический солипсизм уступая лишь моральному солипсизму. (Как уже говорилось ранее, сартровское бытие и небытие говорит, что "огуманизация нас самих" есть иллюзия.) Не все философы удовлетворялись тем, что феноменология никогда не сможет разрешить эту проблему, которую она себе создала, и даже Сартр, позднее обратившись к марксизму, остался явно недоволен своими ранними феноменологическими формулировками. Аналогичная проблема морального солипсизма проявляется и в колдовстве у дона Хуана. Хотя Кастанеда и может говорить о членстве в сообществе колдунов, это сообщество слишком мало, и хотя в нем существуют особые отношения между доном Хуаном и его напарником доном Хенаро, позднее пронзительный отчет о его собственном "путешествии в Иштлан" в конце книги с тем же названием, оставляет очень похожее ощущение "абсолютной изоляции".
Хенаро рассказывает историю о том, как он заблудился в горах в своем путешествии в Иштлан, как его прельщали фантомы — люди, которые не были реальными. Хенаро мог различать фантомов по их дружеским жестам, общению и еде, которые ему предлагались. Потому они и опасны! Когда Кастанеда расспрашивал дона Хенаро о фантомах, тот говорил что они, кроме всего прочего, были реальными людьми, но тем не менее, это были нереальные сущности. Хенаро говорит Карлосу, что после знакомства с колдовством, уже ничего не может быть реальным (Кастанеда, 1972: 311). Более того, Хенаро признает что никогда не доберется до Иштлана, что он обречен скитаться в мире, населенном фантомами. И что так же, как ученичество у колдуна начинается в уединении и одиночества североамериканской пустыни, так оно и заканчивается — в уединении ума.
И, наконец, что касается вопроса, продиктованы ли выводы, к которым пришел Кастанеда именно феноменологическим методом: по крайней мере ясно одно. Феноменологический метод предрасполагает социального ученого давать симпатический перевод той культуры, которую он изучает. Единственным предположением, с которым антрополог к этому переводу приступает — изучаемая культура заслуживает серьезного к себе отношения. В отличие от, скажем, марксистского или фрейдистского анализа, в этом методе содержится меньше критических предположений.
Именно в сознательной попытке постигать культуру с как можно меньшими предположениями, этому методу удается предоставить более объективный (хотя, в другом понимании, наоборот — совершенно субъективный) отчет об изучаемой культуре. Тем не менее, честному феноменологу приходится признать, что даже в его "свободном от предположений" методе все-таки содержится логичность, и что эта логичность будет стремиться организовать данные согласно собственным, логичным формулам.
Совершенно другой антропологический метод может передать нам другого дона Хуана — такого, который может оказаться еще меньше согласованным с постулатами феноменологической философии. Но мы благодарны тому дону Хуану, который нам достался. Он и его ученик-антрополог обогатили наше мировосприятие. Господь знает, что нашему мировосприятию просто необходимо такое обогащение. Оно стало немного несвежим.
врезка 2
________________________________________
Ксенздюк в тумане своих противоречивых воспоминаний
________________________________________
Quote (selected)
Если сновидящий преодолевает заторможенность стабильной зоны, он вновь сталкивается с архетипической спутанностью. На этот раз область энергетического перехода ощущается намного спокойнее. Панический страх, имевший место в прошлом, почти не проявляет себя. Отсутствие согласованной сборки проявляет себя через чувство очень сильного физического давления на всю поверхность тела. Поскольку давление часто сопровождается туманным желтовато-серым светом, не имеющим определенного источника, можно предположить, что эта область и есть описанная Кастанедой «стена тумана». Преодолеть ее сложно, так что мой опыт здесь ограничен. Обрывочные впечатления намекают, что там лежат некие «удаленные миры», очень плотные и энергетичные. Они как бы «переплавляют», интегрируют крупные структуры и формации, объединяют пространства в полосы все возрастающей интенсивности.
Quote (selected)
"Желтый мир". Или "мир сокрушительного давления". Название "желтый мир" — в большой степени условно. На самом деле он просто имеет странную структуру. Он состоит из эманаций, плотность которых возрастает как бы в определенном направлении.
Сновидящий проникает в этот мир через ту небольшую область, где плотность эманаций минимальна. Именно эта зона воспринимается как пустыня, над которой поднимается желтоватое небо. Любое перемещение в этом мире приводит к тому, что все вокруг погружается в сгущающийся желтый туман, а под ногами возникает что-то вроде вязкого песка. Это очень похоже на кастанедовское описание того мира, в который он попадал, пересекая "стену тумана". Правда, в моем восприятии "стена тумана" отсутствовала.
Quote from: Ксендзюк
Quote from: Княже
Алексей Петрович, еслиб вы видили "ту" стену, то у вас небылоб никаких сомнений. ну и так далее
Если бы я ее видел так красочно, как это описал Кастанеда, я бы посвятил этой "стене тумана" целую главу, а то и больше. Но тут проблема не во мне. Это очень редкое явление. Если Вы ее видели - так и напишите. Было бы интересно почитать!
Quote (selected)
Я лично не знаком с теми воинами, которые видят стену тумана. А сам эту стену тумана видел за все 20 лет всего раза два - да и то, как я могу быть уверен, что это именно та "стена тумана", о которой написано у Кастанеды?
Но я точно знаю, что усиление осознания в сновидении расширяет визуальное поле. Иногда резко, рывком. В таком случае может возникнуть эффект "стены тумана". Не уверен, что эта стена всегда возникает слева. У меня она появлялась слева. Возможно, у левши она появится справа. Это кратковременный эффект. Дальнейшее усиление осознания растворяет эту стену тумана.
В общем, я избегаю говорить о левой стороне осознания или правой стороне осознания. У меня все происходило немного иначе. Наверное, потому что у меня нет дона Хуана и никто не поворачивал меня лицом к стене, не заставлял проходить сквозь нее и т.д. А может, потому что Кастанеда немного приукрасил события, чтобы читать было интереснее? Не знаю.
врезка 3
________________________________________
Дональд Д. Палмер (ака "Дон Палмер") — вышедший на пенсию, но сохранивший за собой звание профессора философии Маринского колледжа в Кентфилде, штата Калифорния. Недавно работал ассистентом профессора при Северокаролинском университете в Роли.
Дон обладает редким талантом делать доступными, интересными и обоснованными сложные философские идеи. Он является автором семи книг - учебников и популярного изложения философии. У него имеется и другие таланты, он иллюстрирует свои книги собственными рисунками, любит совершать туристические вылазки к диким пляжам, а также ценит хорошую шутку под бокал хорошего красного вина.
Библиография:
«Взгляд на философию. Невыносимая тяжесть философии становится легче», 6-е издание, McGraw-Hill, 2013
«Придерживаться центра? Введение в западную философию». 6-е издание, McGraw-Hill, 2013
«Почему трудно быть хорошим. Введение в теорию этики», 6-е издание, McGraw-Hill, 2005
«Кьеркегор для начинающих», Steerforth Press, 2007
«Структурализм и постструктурализм для начинающих», Steerforth Press, 2007
«Сартр для начинающих», Steerforth Press, 2007
«Видение человеческой природы. Введение», McGraw-Hill. 1999
врезка 4
________________________________________
«Пламя мзнутри» © 1984
Глава 13 :: Подзарядка от Земли
________________________________________
Я осмотрелся вокруг. Мы находились достаточно высоко, чтобы видеть узкую долину внизу на всю длину. Больше половины ее покрывала послеполуденная тень. Солнце еще освещало подножия восточной горной гряды, по другую сторону долины. Выветренные склоны казались желто-коричневыми, а горные пики подальше окрасились синевато-фиолетовым цветом.
________________________________________
________________________________________
«Сила умолкания» © 1987
Часть 1 :: Проявления духа
Глава 1 :: Первое абстрактное ядро
________________________________________
Была где-то середина дня. Небо было темным и пасмурным. Над вершинами восточных гор зависли низкие, почти черные дождевые облака. По сравнению с ними на юге небо казалось ясным из-за высоких облаков. Ранее прошел сильный дождь, но потом он словно бы спрятался в укромное место, оставив после себя только некую тревогу.
...
Быстро двигаясь, мы поднимались по крутому западному склону горы, пока не добрались до скального выступа на самой вершине. Мы стояли у подножия еще более высокой гряды гор. Со скального выступа я мог видеть, как на южный край долины внизу начал наползать туман. Низкие и тонкие облака, сползая с черно-зеленых горных вершин на западе, казалось, вплотную придвинулись к нам. После дождя, под темным облачным небом, долина и горы на востоке и на юге были покрыты мантией зеленовато-черной тишины.
врезка 5
________________________________________
________________________________________
Олдос Хаксли :: Врата восприятия
Мы живем вместе, мы совершаем поступки и реагируем друг на друга; но всегда и во всех обстоятельствах мы - сами по себе. Мученики выходят на сцену рука об руку, но распинывают их все же поодиночке. Влюбленные, обнявшись, отчаянно пытаются сплавить вместе свои изолированные экстазы в единую трансценденцию самости — тщетно. По самой своей природе, каждый воплощенный дух обречен страдать и наслаждаться в уединении. Ощущения, чувства, инсайты, грезы - все они приватны и не передаваемы, кроме как через символы или через вторые руки. Мы можем собирать информацию о переживаемом, но никогда — сами переживания.
От семьи до нации, каждая группа людей - это общество островных вселенных. Большинство островных вселенных достаточно похожи одна на другую, чтобы позволить логическое понимание или даже взаимное сопереживание, или "вчувствование" другого. Таким образом, вспоминая собственные горести и унижения, мы можем сочувствовать другим, попадающим в аналогичные ситуации, можем поставить себя на их место (всегда, разумеется, в некоем невнятном и противоречивом смысле). А в некоторых случаях коммуникация между вселенными недостаточно полна, а то ее и вовсе не существует.
У разума имеется своя собственная позиция, а те позиции, что относятся к сумасшедшим или исключительно одаренным, настолько отличаются от той, где находятся обычные мужчины и женщины, что там имеется лишь очень немного или же нет совершенно никакой общей памяти, которая могла бы послужить основой для понимания или дружеского сочувствия. Слова произносятся, но они не могут просвещать. Вещи и события, к которым относятся символы, принадлежат ко взаимоисключаемым царствам опыта и переживаний.
Видеть себя так, как видят нас другие - это самый полезный дар. Не менее важна способность видеть других так, как они видят самих себя. А что если те — другие — принадлежат к совсем другому виду и населяют радикально чуждую нам вселенную? Например, как может человек в здравом уме узнать, каково быть сумасшедшим? Или же, не имея возможности родиться провидцем, медиумом или музыкальным гением, сможем ли мы когда-нибудь посетить миры, которые для Блейка, для Сведенборга, для Иоганна Себастьяна Баха были родным домом.
И как может человек с крайней степенью эктоморфии и церебротонии, поставить себя когда-нибудь на место человека с крайней степенью эндоморфии и висцеротонии, или, за исключением некоторых ограничений, разделять чувства человека с крайней степенью мезоморфии и соматотонии? Для отъявленного бихейвиориста такие вопросы, я полагаю, лишены всякого смысла. Но для тех, кто теоретически уверен в том, что они точно знают из практики - а именно, что у опыта есть как наружная, так и внутренняя сторона, - для них эти поставленные проблемы являются реальными, весьма серьезными для существования, некоторые совершенно неразрешимыми, некоторые разрешимыми только в исключительных обстоятельствах и методами, которые доступны далеко не каждому.
Таким образом, похоже фактически определенно, что я никогда не узнаю, каково быть сэром Джоном Фальстафом или Джо Луисом. С другой стороны, мне всегда казалось возможным, что, например, с помощью гипноза или самогипноза, путем систематической медитации или же приняв соответствующий препарат, я мог бы изменить свой нормальный режим сознания таким образом, чтобы поиметь возможность узнать изнутри, о чем говорили и провидец, и медиум, и даже мистик.
врезка 6
________________________________________
________________________________________
Гавин У. Сэмпл :: Предисловие к "Книге реализации желаемого" на понятном английском
Посмотрите на небо. Прямо у границы внешней атмосферы начинается область, известная нам как космос, и есть очень веская причина тому, что он устроен именно так — непостижимая, беспредельная и грандиозная панорама, в которой практически ничего нет. На самом же деле, звезды, планеты — и даже совсем маленькие планетарные спутники — становятся огромными, если их рассматривать вблизи; однако глядя на них из-за пределов космической арены, они могут казаться как вообще несуществующими. Общая масса вещества, плавающего снаружи, является карликовым в этом просто безразмерном количестве чистого пустого пространства вокруг них, выше, дальше, а так же между ними.
Давайте обратим наш взгляд обратно и перейдем к атомам, микроскопической субстанции; что вообще мы там сможем обнаружить? Правильно, согласно пост-эйнштейновой физике, на самом деле, по большей части там почти ничего нет — огромная протяженность вещества, облегчаемая, но совсем редко, видением одного из разреженных летящих скоплений частиц — большинство которых переходят в бытие и уходят из него обратно на самый краткий из вообразимых периодов времени, и большинство которых являются полностью фиктивными и так сказать "теоретическими". Больше там никого и ничего нет, но эта глубинная и постоянная пустота точно такая же, как и межзвездная пустыня над нашими головами.
Ничего или пустоты во вселенной, по сравнению с чем-либо, бесконечно больше; бытие — так называемая "реальность", или "действительность", за которую мы цепляемся — проявляется, будучи не более чем тонкобумажным и разноцветным одеянием, наброшенным на каркас небытия и мягко обдуваемым звездным ветром. Смотря на все это в таком свете, Смерть — не-бытие — для нас становится нормальным состоянием бытия, а Жизнь является некоей разрозненной деятельностью, осуществляемой только в самых укромных уголках обширного нигде — отчаянная, вечно обреченная на неудачу попытка перекрыть глубокие проломы безграничного и вечного Ничто.
врезка 7
________________________________________
________________________________________
Олдос Хаксли :: Двери восприятия
От книг исследователь перевел мое внимание на мебель. Небольшой столик для печатной машинки, стоящий в центре комнаты; за ним, с моего угла зрения, находился плетеный стул, а за стулом - письменный стол. Три этих предмета образовывали собой довольно-таки интересный узор из горизонталей, стоек и диагоналей. Еще более интересным было то, что этот узор не был проинтерпретирован мной в терминах пространственных отношений.
Столик, стул и письменный стол соединились вместе в одну композицию, напоминавшую что-то из Брака или Хуана Гриса, - в некий натюрморт, узнаваемо относящийся к объективному миру, но переданный без глубины, без какой бы то ни было попытки достичь фотографического реализма. Я смотрел на мебель не как ею пользующийся, не как тот, что сидит на стульях или пишет за столом или печатает, и не как фотограф или научный регистратор — а как чистый эстет, которого занимают только формы и их взаимоотношения внутри поля зрения или в пространстве картины.
Но пока я все это рассматривал, чисто эстетически, мой взгляд кубиста уступил место тому, что я могу описать только как некое сакраментальное видение реальности. Я вернулся к тому состоянию, которое было когда я смотрел на цветы - в мир, где все сияло Внутренним Светом и в их значимости присутствовала бесконечность. Например, взять ножки того стула - какая поразительная у них цилиндричность, какая сверхъестественная у них отполированная гладкость!
Я потратил несколько минут - или может несколько столетий? - не просто пристально вглядываясь в эти бамбуковые ножки стула, но я был ими, на самом деле - или, точнее, будучи самим собой находился в них; или, чтобы быть еще более точным (ибо "я" в этом случае сюда никак не вовлекалось - так же, как, в некотором смысле, и "они"), будучи своим Не-Я в том Не-Я, которое было стулом.
...мы можем теперь возвратиться к удивительным фактам — к четырем бамбуковым ножкам стула посреди комнаты. Подобно нарциссам Вордсворта, они привнесли с собой всевозможные богатства — дар превыше всяких ценностей, дар нового прямого видения той самой Природы Вещей, вместе с более скромным сокровищем понимания прямо на месте, по ходу, особенно при понимании объектов искусства. Роза есть роза — это роза. А вот ножки стула были ножками стула Св. Михаила и всех ангелов вообще. Спустя четыре-пять часов после этого события, когда исчезло влияние дефицита сахара в мозгу, меня взяли на небольшую прогулку по городу, которая, уже ближе к закату, вывела нас в то место, которое скромно утверждало себя как "Самая Большая в Мире Аптека".
В самом конце "С.Б. в М.А.", среди игрушек, открыток и комиксов стоял, к моему удивлению, ряд книг по искусству. Я взял первый попавшийся том. Это был Ван-Гог, а картиной, на которой открылась книга, оказался "Стул" — тем ошеломляющим портретом "вещью в себе", которую увидел безумный художник с каким-то священным ужасом, что и он попытался выразить на своем холсте. Но это была задача, выполнение которой было не под силу даже гению. Стул Ван-Гога, очевидно, был по сути таким же стулом, что увидел и я.
Несравнимо более реальный, чем стул в обыденном восприятии, стул на этой картине, однако же, оставался никак не большим, чем просто необычно выразительным символом факта. Факт был проявленной Таковостью; он был всего лишь эмблемой. Такие эмблемы являются источниками подлинного знания о Природе Вещей, и это подлинное знание может послужить подготовке ума, который берет их себе для прямого инсайта. Но на этом и всё. Сколь бы выразительными ни были эти символы, они никогда не смогут стать тем что на самом деле они обозначают.
________________________________________
________________________________________
Карлос Кастанеда :: Истории о Силе :: Часть 2. Глава 10 :: Крылья восприятия
Она положила меня на живот перед конструкцией, в некотором роде зданием. Тогда я заметил, что с вссприятием глубины у меня было что-то не так. Глядя на это здание, я никак не мог определить его размеры. В какой-то момент оно показалось мне до смешного маленьким, но потом, после подстройки восприятия, я действительно был захвачен монументальностью его пропорций.
Гигантская девчонка уселась рядом со мной на пол, заставив его заскрипеть под собой. Я коснулся ее громадной коленки. От нее пахло то ли конфетами, то ли клубникой. Она заговорила со мной, и я понимал все, что она говорила. Показывая на конструкцию, она сказала, что я буду там жить.
Как только я оправился от первоначального потрясения, мои обсервационные навыки улучшились. Я отметил для себя, что имевшиеся у здания четыре колонны были совершенно нефунциональны. Они ничего не поддерживали. Они стояли на самом верху этого сооружения. У них была чрезвычайно простая форма. Длинные и грациозные, они торчали из здания и казалось доходят прямо до неба, которое имело некий абсолютно нереальный желтый цвет. Эти торчащие в пустоту колонны казались мне воплощением самой красоты. У меня перехватило дыхание от чувства эстетического наслаждения.
Колонны по-видимому были сделаны из цельного куска материала. Я даже не смог представить, как такое можно сделать. Две передние колонны соединялись тонкой перекладиной, монументально длинным брусом, который, как мне подумалось, может служить чем-то вроде перил или верандой, выходящей с фасадной стороны.
Гигантская девчонка заставила меня проскользнуть спиной в это сооружение. Плоская и темного цвета крыша была покрыта симметрично расположенными дырочками, которые пропускали желтоватый свет неба, образуя весьма замысловатый узор. Я испытывал настоящее благоговение от совершенной простоты и красоты, возникшей из этих пятнышек желтого неба, просвечивающихся сквозь аккуратно расположенные отверстия в крыше, а также узором из теней, которые они создали на этом великолепном сборном полу. Конструкция была квадратной формы, и снаружи эта ее пронзительная красота оставалась для меня неведомой.
Мое экзальтированное состояние было настолько мощным, что в тот момент мне захотелось плакать и остаться там навсегда. Но какая-то сила, или некое давление, или нечто непреодолимое, начало меня вытягивать. Внезапно я оказался снаружи конструкции, все еще лежа на спине. Гигантская девчонка была тут, но рядом находилось и другое существо – женщина, такая большая, что достигала неба и заслоняла солнце. По сравнению с ней гигантская девчонка была просто малышкой. Огромная женщина была рассержена. Она ухватила конструкцию за одну из колонн, подняла ее, перевернула и поставила на пол. Это был стул!
Осознавание этого стало для меня как бы катализатором. Оно запустило несколько других захлестывающих восприятий. Через меня прошла целая серия несвязанных между собой образов, но которые было возможно таки привести в порядок. Через последовавшие затем вспышки я увидел или осознал, что непостижимый в своем великолепии пол был соломенной циновкой. Желтое небо было оштукатуренным потолком комнаты. Солнце – электрической лампочкой, а конструкция, вызвавшая у меня такой восторг была стулом, который девчонка перевернула вверх ногами, чтобы поиграть со мной в домик.
Передо мной мелькнуло еще одно ясное и последовательное видение другой загадочной архитектурной конструкции монументальных размеров. Оно стояло само по себе. Оно было похоже на раковину улитки с поднятым вверх хвостом. Стенки были сделаны из выпуклых и вогнутых плиток какого-то странного фиолетового материала, каждая плитка имела бороздки, которые скорее выполняли какую-то полезную функцию, чем были просто украшениями.
Я тщательно и подробно проанализировал конструкцию и обнаружил, что для меня оно оставалось как и прежде — совершенно непонятным. Я было понадеялся, что внезапно мое восприятие само подстроится для того, чтобы раскрыть "подлинную" природу всей этой конструкции. Но ничего такого так и не случилось. Затем у меня возник целый конгломерат чуждых и непонятных "осознаний" или "заключений" об этом сооружении и его функции, которые не имели никакого внятного смысла, поскольку мне не с чем было его сравнивать.
----
Источник: по материалам сайта nagualist.ru
